Второй раз за два дня вижу, как убивают человека. Беззащитного, доверчивого, слабоумного... Второй день пытаюсь посмотреть на окружающий мир глазами блаженного и ответить на вопрос «за что?» Никогда не думала, что именно «большой ребенок» может рассказать со сцены об ответственности, о праве на жизнь, о человечности, гуманности... Не могла даже представить, насколько страшной может быть окружающая действительность через призму восприятия людей «не от мира сего».

Спектакль начинается нарочито громко: в маленькую подвальную комнатушку врывается взрослый мужчина, который, скорее, походит на «ребенка» огромных размеров — возбужденный донельзя Гельвер. Он начинает бегать, кричать, трясти за плечи и поднимать на руки недоумевающую, ростом с 13-летнюю девочку, женщину. И все это настолько «до-мажор», что хочется уже в начале спектакля, как Карла в середине, выкрикнуть из зала — потише!

Пьеса Ингмара Вилквиста широко известна и даже хрестоматийна (напомним, что её постановку осуществил, в том числе и Могилёвский драматический театр / реж. Владимир Петрович). «Сволочи» — не традиционный, не классический театр. Это не фабульное произведение. Его смысл в изучении едва ли не под микроскопом человеческой души в период исторической катастрофы — нацизм в Европе конца 1930-х гг.

На фестивале это уже вторая постановка, посвящённая войне. Если сравнивать работы А. Билоуса и В.Прокопова, можно ли найти что-то общее? Во-первых, в обеих постановках война — лишь объект изображения; предмет — движение человеческих душ ей навстречу. Во-вторых, два режиссёра одинаково делят мир спектакля на «сцену» и на то, что вне её, но о чём вполне можно догадываться. В «Сволочах» «сцена» — подвал, место нищенского сосуществования двух людей. Женщины и слабоумного Гельвера.

Женщина во всё продолжение спектакля не покидает границ «сцены». Она не соприкасается с внешним — сошедшим с ума — миром. Любые проявления фашизма — например, немецкие марши по радио — вызывают панику. Она полностью изолирована и связана с внешним пространством исключительно посредством рассказов такого же сумасшедшего, как и весь остальной мир, Гельвера.

Гельвер. Для характеристики этого образа наиболее удачно подходит слово «юродивый». Та чистая душа, не замутнённая разумом, в которой наиболее чётко отражаются все уродства цивилизации. Гельвер подражает внешнему миру, являя его в каморке как трагифарс, которым по существу и был фашизм. Едва ли не в религиозной экзальтации, обращаясь к «матери» (Карле), выкрикивает:

«Вернулся с погрома!»
«Представляешь, там раздавали шнапс!»
«Некий Гилберт всучил нацистский флаг!»
«Сожгли маленький магазин!»
«Гилберт сказал, что чует сволочей за километр — по запаху!»

Гилберт. Кто он такой — не известно (он вне сцены). По рассказам Гельвера, гасил сигару о тело убитого еврея и отдавал приказания жечь еврейский квартал. Он может быть, кем угодно, и даже имя «Гилберт» абсолютно не имеет никакого значения. Точно так же, как не имеет никакого значения и имя писателя из спектакля по пьесе МакДонаха «Человек-падушка». Это собирательный образ, такой же, впрочем, как и образ Гельвера. Безумный «слепой», не понимающий, что он кричит и флаг какого народа держит в руках... Сколько таких Гельверов было в, охваченной нацизмом Европе?

Женщина (Карла). Она ищет избавления от мук совести. В юности отказалась от дочери. Всю жизнь искала её и, отчаявшись, взяла из приюта Гельвера. Он — её искупление, её крест. Поэтому так безропотно и покорно сносит издевательства (безумец заставляет её выполнять военные команды: «Лечь!» «Встать!»). Если пьеса — сложная система метафор, то какое место в ней занимает Карла? Она (в этом я убеждена) — воплощение жизни вообще, без относительно к каким бы то ни было историческим типам. Женщина как архетип матери и как символ побеждённой, подвластной безумцам Европы.

Я сознательно поставила между Гельвером и Карлой мерзавца Гилберта. Он и есть тот Хаоса, который уничтожает покой в лачуге. Он тот, пожар, который сметает логику, разум и нормы приличия. Если ему можно убивать еврея, — размышляет слабоумный, — почему мне нельзя плевать на пол? Это же мелочь!

Карла: Не плюй на пол!

Гельвер: А то что?

Действительно, «что»? Вот и приходится маршировать и даже ползать по-пластунски. Потому что «сволочи» так никогда не научатся делать. Это сказал Гилберт.

Сволочи. В нацистской Германии существовал проект уничтожения всех калек. Поскольку арийская раса должна быть чистой, значит всех сумасшедших и т.п. нужно уничтожить. Они — социальный балласт, обуза для общества. Одним словом, сволочи!

«Лишние люди». Это словосочетание было написано на классной доске в постановке «Завтра была война». И в контексте сюжета пьесы имело зловещий смысл. Зрителю нужно было решить, кто же из персонажей лишний — те, кого травят, или те, кто травит. Хотя, за зрителей это уже решила Валентина Андроновна, которая приговорила директора к высшей мере педагогического наказания — лишила возможности общаться с детьми, и НКВД, которое «изъяло» Люберецкого. Потому что не вписывался в контекст — считал, что истина рождается не в книгах классиков Марксизма, а в спорах. Был лишним в полном смысле этого слова, т.е. был (используя терминологию Вилквиста) «сволочью». Кстати, точно такой «сволочью» был и «брат писателя» в постановке по МакДонаху.

Помните, что произошло со слабоумным Михалом? Его убил Катурян, чтобы избавить от мучений. Не санитарное (как у фашистов), а именно гуманное, если вообще возможно в данном случае употреблять это слово, убийство. Точно такое же убийство совершает и Карла — скармливает Гельверу целую упаковку таблеток. «Чтобы не попал к нацистам!» Карла — «человек-падушка», точно так же как «человек-падушка» Катурян Катурян.

Смерть Гельвера — это трагедия. И, тем не менее, в контексте постановки она выглядит как избавление. Неслучайно в руках умирающего безумца деревянная игрушка «Кукла-марионетка». Её древко превращается в крест, а трагический финал как бы осветляется надеждой...

Соб. инф