Когда я понял, что к компьютеру в нашей маленькой редакции подступиться не получится в ближайшие часа полтора, да и собрать мысли хотя бы в кучу среди всеобщего гама тоже не выйдет, я направился в курилку, взял в зубы сигарету и, нервно сжав ручку в пальцах, долго молча курил. К исходу второй сигареты я начал набрасывать этот текст, еще робко прислушиваясь к тому, что проклевывается из меня наружу.

Ничего я в театре не понимаю — понимаю это с каждым днем все больше. Но, дорогие театральные деятели, я вас раскусил. Положа руку на сердце, признайтесь (даже не мне — себе), что хоть вы и знаете больше моего, но тоже — ничего в театре не понимаете. И поэтому, прикоснувшись к нему однажды, многие из вас отдают ему всю свою жизнь. Впрочем, не об этом я.

Не знаю, что вы увидите профессиональным зрением в спектакле «Последние». Расскажу свое. Слышал мнение, что, мол, очень круто поставлено, только скучно как-то. Не думаю. Вообще такая категория, как «скука» к этому спектаклю вряд ли применима. Это не развлекательное произведение — в телевизорные рамки не вмещается. Те, кто видел «контактовские» спектакли прошлого года, пытались сравнить с «Геддой Габлер» Центра Мейерхольда (Москва), утверждая, что спектакль Кокорина, быть может, совсем профессиональнее… но не «пробирает», как, например, челябинский «Чморик». А мне подумалось: и слава Богу. Да, на таком русском языке сегодня не говорят ни на улице, ни дома. Но об этом говорят точно. Попадает этот спектакль в концепцию форума. Еще как попадает! А даже если бы и не попадал, я бы не расстроился. Больной спектакль. Не потому, что от него больно, нет: он просто о больном. И спасибо, что эта семейная драма-хроника прочитана мне без патетики, как, почему-то уверен, это сделало бы преобладающее большинство современных режиссеров. Мне понравилось, что со мной не постеснялись говорить серьезно. Что, говоря привычным мне языком улицы, меня не считают «лохом». И теперь я думаю, чтобы донести до молодого человека что-то важное, можно не изобретать экспериментов, можно просто поговорить серьезно. Так, как не умеют наши родители. Как не умеем мы сами.

Мой отец — мент. Я ничего нового у новгородцев не увидел. Да и со времен Горького мало что изменилось. Но мне не хочется заводить банальные разговоры об отцах и детях. Я смотрел про жизнь за счет других. Про людей, которые независимо от возраста перекладывают свою вину и грехи на чужие плечи. В «Последних» это делают абсолютно все: и дети, и взрослые. Возраст, правда, ни при чем: выбрать зло можно в любые годы. Почему так происходит в спектакле? И почему так происходит в жизни? Ключ — у Горького: Имена братьев. Отсылка к христианским ценностям очевидная. И что еще говорить?..

Хочу ли я спросить своего отца: пап, ты честный человек? Три года назад хотел. Сегодня — нет. Я задаю этот вопрос себе.